История воссоединения Руси. Том 2 - Страница 63

Не для сбирателей убогих
Чужих суждений и вестей

пишется история, но для строгих судей несомненного факта, каков бы он ни был, крупный или мелкий, лестный для народной гордости, или для неё унизительный. Славословия героя во времена его торжества меньше говорят о нём его комментатору, нежели даже те насмешки, которые так часто сопровождают обыкновенно трудное начало всякого великого поприща. Даже известная брошюра Кассияна Саковича, ректора киево-братских школ, сочинённая на «жалостный погреб» Конашевича-Сагайдачного, не представляет нам ручательства в том, что «зацный рыцарь» совершил то-то в таком-то виде, а другое таким-то способом. Не отсюда мы должны черпать разумение могучей деятельности самборского русина.

В брошюре, как она ни драгоценна в разных отношениях, интересуют нас только мелочи. Так, например, интересен для нас, как клеймо времени, припечатанный на обороте заглавного листка «герб сильного Войска его королевской милости Запорожского», изображающий казака в шлыке, с бритой бородой, с торчащими в обе стороны усами, с рушницей на плече, с саблей у пояса, — герб, разумеется, такой же произвольный, как и тот, который намалёван при популярном изображении запорожца в XVIII веке. С наивностью, близкой к иронии, в надписи к гербу говорится, что короли, узнав мужество запорожцев, дали им этот герб; что казак готов за свободу отечества положить и живот свой, и что землёй ли, или, когда понадобится, водой,

Вшеляко он способный и прудкий до бою

Заметим ещё одну мелочь: дворянский герб самого Конашевича-Сагайдачного, изображённый под его портретом в названной книжице, представляет подкову с крестиком над средним шипом. Зацный рыцарь представлен на коне. Шапка на нём высокая соболья, называвшаяся в Москве горлатой, сверх меха виден верх; в руке булава; за плечами колчан со стрелами, сбоку лук в сагайдаке; сапоги без шпор; стремя обыкновенное; штаны не широкие; сапоги с длинными вверху узорчатыми голенищами; чепрак узорчатый с бахрамою; весь наряд — московско-татарский, что обозначает, с кем воевал он; черты лица крупные; борода окладистая, длинная.

Современник наших народных Гомеров и Сафо, Кассиян Сакович, без сомнения, взирал с той же «погордою» на живую речь украинскую, с которой и нынешние академические мудрецы относятся к этому жерлу непостижимой для них поэзии. Он, исковерканным по польским образцам языком, почтил память великого воина в следующих стихах:

Несмертельнои славы достойный Гетмане,
Твоя слава в молчанню некгды не зостане;
Поки Днепр с Днестром многорыбные плынути
Будут: поты делности теж твои слынути.
За свого Гетманства взял в Турцех место Кафу:
Аж и сам Цесар Турский был в великом страху:
Бо му Чотырнадцать тисяч там люду збил,
Катарги едины палил, другии потопил.
Много тогды з неволе Христиан свободил:
За што го Бог з Воинством его Благословил.
Бо за найболшую нех собе нагороду
Почитает Рыцер: кгды кого на свободу
Вызволит: за што грехов собе отпущеннє,
Одержит: а по смерти в Небе вмещеннє.
Дознавал не по един кроть Турчин поганин
Его мензства, и прудковоенный Татарин.

Вот этакие-то вирши, «мовленные от спудеев братской школы», напутствовали в страну вечного молчания человека, которому равного, за исключением одного великого милосердника Иова, не произвела Украина. И таковы-то могут быть начинания словесного дела которому суждено пережить даже и то, что представляется нам вечным: государство и самое общество. Явление, стало быть, следует признать законным в порядке дел человеческих. Почему же в истории равноправности и следовательно в истории культуры не двусмысленной, не такой, какова была культура польская, не может быть признано законным казацкое безобразничанье, которым началось великое дело воссоединения Руси? Почему требуется, чтоб это дело сопровождалось какими-то элегантными подвигами? Почему регулятором требований, которые мы предъявляем истории, не сделать нам закон явлений биологических, доступных наблюдениям каждого, осязательных?… Но возвратимся к повести.

Итак, не зная наверное, с которого времени и как именно, начал Сагайдачный своё участие в нашей народной борьбе с чужеядными народами, мы прямо становимся лицом к лицу с этим седобрадым рыцарем на пределах Ярославовской Руси — на «Рси». В урочище Старая Ольшанка расположился враг, опаснее того, против которого, «мудрый» Ярослав строил «по Рси города» и населял их польскими пленниками. То был напор полудиких номадов, которые, на худой конец, возобладали бы материальным достоянием русичей; а теперь «око в око» стояли с ними рыцари римского монаха, посягающего прежде всего на свободную душу. Бессознательно готовы были эти рыцари и на вещественное, и на духовное человекоубийство, воображая, что тем приносят службу Господу. Бессознательно служили казаки великой идее нашего времени и грядущих, лучших времён, думая, что служат интересам своего полуразбойницкого товарищества. Перед истребителем русских сил под Лубнями предстал будущий спаситель польской армии под Можайском и под Хотином. С ним было шесть товарищей, которых имена заслуживают поименования, это были: Богдан Балика, Гарлик Свиридович, Иван Мамаевич, войсковой есаул; Лаврентий Пашковский, войсковой писарь; Станислав Косторжевский и Ян Мировский.