История воссоединения Руси. Том 2 - Страница 29

О похождениях Наливайка и его казаков мог бы лучше Бильского рассказать нам секретарь Яна Замойского и Стефана Батория, Райнольд Гейденштейн. Он имел под рукой официальные документы и мог пользоваться непосредственными указаниями обоих своих патронов, не говоря уже о других участниках и очевидцах каждого события. Но, к сожалению, он видел в казацкой войне только ближайший, домашний свой интерес: казацкая война представлялась ему (печальное заблуждение!) только случайностью, — случайностью, почти счастливой для славы польского оружия; а потому казаки появляются у него на сцене и сходят с неё, не выражая полноты своего существования. Почему именно произошла эта кажущаяся случайность, в какой экономической или социальной (не говорим уж о духовной) связи находилась она с прочими явлениями тогдашней общественной жизни и какими сопровождалась обстоятельствами местности, времени, торговли и промышленности, — подобные вопросы не занимали польского историка. Он довольствовался фабулой событий, и анекдотический интерес источников предпочитал тому, который получается от критического взгляда на них. Так понималась тогда история; так пишется она большей частью и в наше время.

По рассказу Гейденштейна, Наливайко вернулся с войском своим на Волынь в конце января 1596 года. Между тем из Запорожья «выгреблось» низовое товарищество под предводительством ещё более сильного врага шляхетских порядков, Грицька Лободы, и заняло пограничные волости Киевского воеводства. Часть его войска, состоявшая, как надобно думать, из местных бунтовщиков, под начальством какого-то Савулы, бросилась на Литву. Гейденштейн говорит, что Наливайко не любил Лободы, и потому действовал отдельно от него и его товарища Савулы. Всё-таки казацкий промысел над панами принимал размеры опасные. Король писал в Молдавию к коронному гетману Замойскому о необходимости вооружиться решительно против казацких разбоев. Коронный гетман не нуждался в напоминании, но он был занят обороной Волощины от покушений Розвана, который захватил было господарство. Розван был начальник венгерской гвардии прежнего господаря Аарона, а потом — похититель его престола и имущества. По прибытии польского войска в Волощину, он бежал к своему патрону, Сигизмунду Баторию, со всем добром, какое только мог захватить с собою в Ясах; а когда Могила был посажен на молдавском престоле и принёс польскому королю и Речи Посполитой присягу вассальскую, Розван явился с венграми оспаривать у него господарство. В это время подошли ещё новые роты к Замойскому из-за польской границы (11 декабря); а сверх того, собралось в Польше и ещё несколько рот, готовых к походу. Паны не хотели отстать от свой братии, и волошская армия выросла до размеров значительных. Таким образом Замойскому было с чем отстоять честь польского оружия, счистить с него ржавчину. С ним были: Яков Потоцкий, будущий историк Хотинской войны, Стефан Потоцкий, будущий сподвижник своего брата Николая в знаменитой казацко-шляхетской войне 1637–1638 года, Андрей Потоцкий, Ян Зебжидовский, князь Корецкий, Милевский, Фома Дроёвский, Тарло. Они вместе с другими отстояли Иеремию Могилу, разбили венгров, взяли в плен самого Розвана и казнили самой ужасной казнью перед Ясами. Набрали паны в счастливой битве разукрашенных коней венгерских, оправленных в серебро палашей, пленников и знамён, в числе которых одно было с фамильным девизом седмиградского князя, с тремя серебряными зубами и с золотым сердцем сверху зубов: эмблема страшная! Эти зубы готовы были — растерзать каждое живое сердце с бесчувствием металлического. Таково было сердце наших братий русинов, погружённое в окаменяющий римский католицизм. С таким сердцем, бесчувственным к живому и жаждущему жизни народу, готовилась теперь коронная шляхта вступить в отрозненную Русь, чтобы отрознить её ещё больше, безвозвратно отрознить, о чём конечно она не думала. Она думала только о том, чтобы на рабочей простонародной силе, на бесплатном её труде, на безмолвном её повиновении, основать магнатские династии, для благоденствия в настоящем и для бессмертной славы в будущем. Всех, кто бы ни стоял ей на дороге, по её убеждению, подобало казнить так же, как и Розвана. О различии реакционных мотивов тогда, ещё не рассуждали. Таков был, век, такова была школа, из которой вышла польская шляхта и польская интеллигенция. Канцлер королевства, бывший ректор падуанского университета, автор книги «De Senatu Bomano», друг и покровитель писателей, знаменитый Ян Замойский, относительно чернорабочей массы, не возвышался над своим экономом, едва умевшим написать квиток и прочитать панское повеление. «Ja nie umiem ieno rolą orac», говорил он на сейме, давая понять, что это главный источник его доходов. Для охранения этого источника, решено было им истребить казаков. Carthaginem deledam esse. повторял он, без сомнения, в классически образованном уме своём, если только казачество представлялось ему во всей грозной возможности своего будущего развития. Но чем бы ни представлялись казаки Замойскому в настоящем и будущем, для такого могущественного человека, который посадил на престол шведского принца и держал у себя дома в плену принца австрийского, задача истребить их не казалась а priori такой мудрёной, какой представляется нам она а posteriori. Нам сказывается это в тоне, которым он обращался к казакам. Идучи в Молдавию, Замойский приказал казакам, через их посланцов, с величием Суллы или Мария: «Приказываю вам, не смейте, казаки, беспокоить Турции! Я вам это запрещаю!» С тем же величием и с полной уверенностью в успехе предприятия, послал он на казаков будущего героя разгрома Москвы, полевого гетмана, своего талантливого питомца Жолковского. Рим долго терпел Катилину у ворот своих; наконец собрал цвет боевой силы своей, и великое международное дело началось.