История воссоединения Руси. Том 2 - Страница 31

Да, он был почтенная личность. Польша, эта жертва своего земного бога, лишила нас множества воинов, которыми могли бы мы гордиться, и создала в нашей русской среде множество героев, от которых мы с ужасом сторонимся. Такими героями были по большей части казаки, и в особенности те из них, которых наши летописцы и наши историки наиболее прославили… Во всяком случае, Жолковский стоит несравненно выше «святопамятного» князя Острожского, который играл двусмысленную роль относительно воинственных представителей русского народа — казаков. Посол императора Рудольфа говорит в своём дневнике о разрыве между этим магнатом и низовыми казаками; сам он в письмах своих упоминает о компромиссе, или «торге» с Косинским; от предложений волынской шляхты, готовой подавить казачество, он уклоняется; несколько тысяч войска, постоянно находившегося в его распоряжении, не препятствуют Наливайку гостить в Острополе; а когда, наконец, наступил на него Жолковский, князь Василий садится на коня и, под прикрытием гвардии, едет поближе к сцене действия, для сообщения своему зятю в Белоруссию точных сведений о «начале трагедии между панами жолнёрами и паном Наливайком». Столько было противоречий между приходившими к нему вестями, что наконец он перестал верить слышанному дома, и хотел услышать что-нибудь более положительное на самой арене казацко-шляхетской войны. Что же донесли ему об избиении казацких сотень? Казаки, под предводительством двух сотников, Марка Дурного и Татаринца, были посланы Наливайком в имение князя Радзивила, Мартиричи, для того, чтобы разорить его и сжечь село, да помешала им это сделать горилка, которой целую бочку нашли они у арендатора. Во время попойки, ударили на них коронные и панские жолнёры. Казакам не хотела шляхетская молва приписать даже того отпора, о котором говорит в своей хронике Бильский. Однако ж оба сотника пали в битве, и ни одного пленника в руках у жолнёров не оказалось. Следовательно: или храбрые воины рубили мертвецки пьяных людей, точно капусту, или необачные пьяницы предпочли смерть с оружием в руках позорному плену. Наливайко стоял весьма близко, в селе Чорнаве. С ним было, как донесли Острожскому, лишь несколько десятков казаков; однако ж он успел соединить свои отряды, стоявшие по соседним сёлам, и жолнёры Жолковского захватили у него только шесть человек живыми, в селе Райках, да тридцать казаков убили в самой Чорнаве. Войска насчитывали под его предводительством не больше тысячи; в Мартиричах и других сёлах побито до трёх сот. Таковы были вести, сообщённые Острожским князю Криштофу Радзивилу. Он прибавлял, что жолнёры ещё больше разорили панские сёла во время перехода, чем казаки, что в редком селе теперь найдётся хоть один конь, и что, чего не взяли в сёлах казаки, то забрали жолнёры.

Ляхи, на беду в будущем, гордились и раззадорились первыми успехами. В один прыжок настиг бы Жолковский Наливайка, да только ночь не дала настигнуть. Имя ему было легион: он олицетворял в себе чувства и желания людей, которыми предводительствовал. Люди готовы были не спать из ночи в ночь, лишь бы доконать казаков, но кони нуждались крайне в отдыхе: «претргоста бо своя брзая комоня», можно сказать о поляках, прискакавших от Кременца без остановки. Всю ночь уходил от ляхов Наливайко, точно игоревский Овлур, что бежал волком, «труся собою студёную росу». Рано на заре ополяченные потомки «храбрых русичей» были уже в погоне за своими братьями. Прибежали в Пиков, а Наливайко только двумя часами раньше выступил из Пикова. Однако ж, замечает летописец, не смотря на быстрое отступление, он шёл в большом порядке; в таборе у него было до двадцати пушек и немало гаковниц, а пушкарей, чтоб не ушли, он приковал к пушкам. (Так говорила молва, которой князь Василий, как мы видели, перестал наконец верить.) Пороху, ядер и пуль у Наливайка было много. Только лишь отдохнули кони, двинулся Жолковский далее. За Прилукою начинались уже пустыни. В густой дуброве стоял там Наливайко. Началась перестрелка; ночь опять не дала разрозненным ксёнзами братьям сцепиться. Наливайко снова «потече волком, как Овлур, труся собою студёную росу»; снова погнался за ним польский Кончак, Жолковский, но погнался не прежде, как переночевавши в густой дуброве, откуда ночью выкрались казаки. И до тех пор не переставал он гнаться за казацким Алквиадом, «доколе коней ему ставало», по выражению Бильского. У Синих Вод бросили поляки свою гонитву. Боялся Жолковский участи классических героев, которые не раз удостоверились горьким опытом, что в скифских степях мудрено торжествовать над скифами. Гейденштейн говорит, что Наливайко остановился в «уманском лесу». Не в том ли самом, где стояли казаки в последнюю свою войну с ляхами, — войну, бедственную сперва для ляхов, а потом, благодаря историческому невежеству эпохи, для казаков и украинского народа? Если верить доходившим до историка слухам, пушки затопили казаки в реке, а ядра и порох зарыли в земле; и всё это, по его словам, было найдено жолнёрами. Но когда и где, об этом — ни слова…

В то время, когда Жолковский гнался за Наливайком, Лобода стоял у Белой Церкви, а его товарищ Савула ходил в Белоруссию собирать вольную и невольную дань на казацкое войско. Дело росло незримо, и уже казалось казакам, что конец войны близок; а война только лишь начиналась. В жизни Лободы произошло тогда что-то загадочное. Гейденштейн рассказывает, что он, отобрав себе семь сотен отважнейших наездников, пустился из-под Белой Церкви к Бару, с намерением покарать за что-то пани Оборскую. Жолковский стоял тогда в Погребищах, и Лобода едва не наткнулся на его войско. Вернувшись под Белую Церковь, он получил от коронного гетмана предложение королевской милости и ласки, если казаки опомнятся и не соединятся с Наливайком; а Наливайко между тем «вынырнул» из уманской пустыни и появился под Белою Церковью. Поляки, со своей стороны, двинулись к этому городу. Стояли казацкие сотни и в других местах по Украине. Враги назирали друг друга и готовились к отмщению за взаимные обиды. А новые, глубокие обиды наносились между тем беспрестанно и вписывались в памятную книгу казацкого сердца, о котором сложилось мнение, что оно никогда обид не забывает.