История воссоединения Руси. Том 2 - Страница 16

С оправдательным Наливайковым посольством совпало, как уже сказано, прибытие в Запорожскую Сечь императорского посла, интересное для нас в том отношении, что оно даёт более ясное понятие о тогдашнем положении низового казацкого войска. Послом был силезец Эрих Ласота, которого дневник обнародован вполне только в весьма недавнее время. Из этого дневника мы знаем, что маршрут его за Пороги лежал через Санок, Самбор, Львов, Константинов, Прилуки, Белую Церковь, Хвастов, Васильков, Триполье и Киев. Этими именами обозначается кайма крепких мест на пограничье, между которыми сообщение не подвергалось опасности, заставлявшей Плано-Корпини, трепетать за свою жизнь во время проезда его через Киев. Из Киева Ласота продолжал путь свой водой. Ниже устья реки Псла, съехался он с послом московским, который также вёз низовым казакам подарки и путешествовал «со свитой казаков». Оба посла плыли до самой Сечи на одном судне, беседуя о международных делах. Ласота насчитал на Днепре 12 порогов, через которые переправа была весьма опасна, особенно во время мелководья. «Тогда», пишет Ласота, «люди в самых опасных местах — или выходят на берег и оттуда удерживают судно длинными канатами, либо веревками, или, оставаясь сами в воде, переносят судно поверх острых камней, осторожно спуская его затем снова в воду. Но те, которые удерживают судно канатами, не должны терять из виду тех, которые тянут канаты, и спускают судно, иначе оно легко может удариться и разбиться». Это и случилось с одним из суден, на котором находилось трое спутников Ласоты. Плаватели были спасены маленькими лодками — пидгиздками, но все их вещи пропали. «Недавно», замечает мимоездом Ласота, «татары кочевали и на правом берегу, до самого Тясмина; но казаки, утвердясь за Порогами, заставили их покинуть правый берег». Зато левый, по словам современника Ласоты Гейденштейна, даже и под Киевом, продолжал ещё называться татарским, в противоположность правому, который назывался русским. Казаки в то время стояли «кошем», или лагерем, на острове Базавлуке, у днепровского рукава Чортомлыка, или, как они выражались, коло Чортомлыцького Дниприща. Послов приветствовали с берега пушечной пальбой и тотчас повели в раду, которую Ласота называет польским словом koło (круг). «Мы просили передать (по-русски) раде», пишет Ласота, «что нам было весьма приятно застать тамошнее рыцарское товарищество (ritterliche Geselłschaft) в полном здравии; но, так как за несколько дней перед тем, именно 30 мая, Herr Haubtman Богдан Микошинский отправился к морю с 50-ю галерами (он разумеет човны-чайки) и 1.300 человек, то мы желали отложить передачу своего поручения до возвращения гетмана и его сподвижников, когда всё войско (Kriegsvolk) будет на месте. Они на это согласились и поместили нас в шалашах (hutten), называемых кошами (Koczen), которые сделаны из хвороста и покрыты, для защиты от дождя, конскими кожами».

Через 9 дней Микошинский вернулся с похода. Он ходил к морю с целью помешать переправе татар у Очакова на русскую сторону Днепра и не дать им вторгнуться в Венгрию, о чём ещё прежде просил запорожцев император. Бился он с татарами на воде и на суше, и взял в плен раненного в ногу знатного татарина из ханских придворных, по имени Билика (Bellek). Но турки прислали на помощь татарам 8 галер, 15 каравелл и 150 сандалов. Казаки не могли воспрепятствовать переправе и вернулись в недоступное для турок убежище своё на Днепре. Мурза Билик, которого Ласота расспрашивал о турецких и татарских войсках, сообщил ему, что хан выступил в поход с 80.000 человек, но что между ними вооружённых и способных к военному делу было немного более 20.000, а дома, в Перекопской Орде, оставалось всего тысяч 15 татар.

«19-го июня, утром», пишет Ласота, «посетил нас гетман, с некоторыми из главных лиц, и затем, в свою очередь, принял нас у себя. После обеда казаки выслушали московского посла. Гетман обратился к нам из рады с извинением в том, что они дают аудиенцию московскому послу прежде чем нам. Им хорошо известно, говорил гетман, что его императорское величество занимает первое место в ряду всех христианских монархов; но им казалось удобнейшим выслушать предварительно московского посла, в том предположении и даже отчасти в той уверенности, что москаль (Moschowitter), в своих переговорах с ними не умолчит и о деле австрийского монарха».

На другой день запорожцы дали «аудиенцию» императорским послам, которые изложили своё дело на бумаге и представили «грамоту» свою в полном собрании низового рыцарства. Попросив послов удалиться, казаки выслушали грамоту. Рада желала, «чтобы каждый высказал о ней своё мнение». Но, после двукратного предложения спикера, по-украински речника, а речником в казацкой раде был гетман, или кошовый, — все казаки, как один, молчали.

Они молчали не от робости и не потому, чтобы не могли сразу высказать своего мнения о сделанном им предложении. Стесняло их присутствие стольких умных людей, перед которыми их простацкие суждения могли бы показаться смешными. Если была в руках у старшины какая-нибудь нравственная узда на своенравного и дерзкого казака, то этой уздой было меткое, саркастическое слово. Оно не страшило толпы, но каждый за себя порознь боялся такого слова, точно выстрела. Меткое слово в ту же минуту обращалось в насмешливое прозвище и переходило в казацкое потомство, как это ещё и в наше время доказывают очень странные фамилии некоторых украинских дворян, например: Тупу-Тупу-Табунець-Буланый, или: Коло-Г...-Палець, и множество подобных. Боязнь насмешки до сих пор остаётся весьма чуткою в украинском простолюдине. Умственное превосходство для него — сила, перед которой он смущается больше, чем перед властью.