История воссоединения Руси. Том 2 - Страница 37

Мудро сказал кто-то из древних: что боги иногда во гневе своём исполняют желания смертных. Божество Польши, в минуту первого полного торжества поляков над казаками, было самым коварным божеством… На утро обещали казаки выдать остальных «зачинщиков бунта», обещали отдать армату и знамёна, обещали отпоясать сабли и дать присягу на верность, лишь бы только позволено было им разойтись по домам. Но зрелище пролитой крови обезумило Жолковского: он потребовал, чтобы сперва каждый пан взял среди казаков каждого своего подданного, то есть казака, по польскому праву, считавшагося подданным даже и в таком случае, когда он пять лет назывался непослушным, пять лет принадлежал к составу вольного рыцарства, пять лет оборонял колонизацию Украины от постоянных врагов её. Это был момент величайшего позора для ляхов, которые за подобные поступки получили от русского народа исторический эпитет безмозглых, и величайшего торжества народного дела русского. Те, которые своими руками выдали Наливайка, в ответ на требование выдать им подданных панских, сказали: «Нет, мы будем обороняться!» — «Обороняйтесь», лаконически отвечал реалистам классик. В ту же минуту бросились поляки, без команды, на табор, так что казаки не успели ни построиться, ни схватить оружие, «и так их немилосердо секли», пишет ополяченный брат наш, «что на милю или и больше лежали трупы на трупах. Было их в таборе с жёнами и детьми тысяч десять, а ушло с Кремпским не более полуторы тысячи». Досталось победителям 24 пушки и немало другого огнестрельного оружия; достались им и все знамёна, в том числе и те, которые казаки заслужили своими подвигами против татар и турок.

Так описано это великое событие у Бильского, которому и в польской его шкуре всё ещё был мил отцовский девиз его: «Нет ума против правды». Гейденштейн имел возможность расспросить у самого Жолковского, как происходило дело, и однако ж, не зная, конечно о работе Иоахима Бильского, дал своему панскому обществу другую версию лубенского события. Он смягчил ужасные черты трагедии и заключил своё описание следующим рассказом.

«Многие из наших советовали, для примера и острастки на будущее, вырезать казаков до последнего; но Жолковский боялся довести казаков до отчаяния, в видах пощады собственного войска. Ему памятна была упорная защита их под Острым Камнем на русском берегу Днепра. Казаков оставалось в таборе всё ещё до 8.000, не считая женщин и детей. Жолковский предписал им следующие условия капитуляции: 1) тотчас разойтись по домам и никогда без королевского позволения не собираться; 2) выдать зачинщиков бунта, по его указанию, вместе с хоругвями и другими войсковыми знаками, присланными им иноземными монархами а также пушки, ядра, порох и другие военные снаряды; 3) вернуть всё, что награбили, а войсковой свой скарб отдать королевскому войску; 4) освободить всех пленников. Условия эти (заключает свой рассказ Гейденштейн) были немедленно выполнены. Казаки выдали своих предводителей и разошлись во все стороны. Жолковский предоставил Кремпскому распустить и отвести своих домой».

Но за то польский историк прибавил весьма важное обстоятельство, оставленное летописцем без внимания. Казацкий скарб жестоко обманул надежды победителей: он состоял большей частью из так называемого в украинских народных думах «турецкого добра», ценимого казаками высоко, как память их походов на грозного всему христианскому миру врага, но шляхтой оценённого всего в 4.000 злотых. Этой ничтожной добычей далеко не вознаграждались потери, понесённые жолнёрами в настоящем изнурительном и кровавом походе. Коронное войско заявило свои претензии шумным ропотом. Жолковский насилу усмирил мятеж диктаторской строгостью, которая предоставлялась ему законом на время похода.

Королевский меч, которым паны постоянно грозили казакам, не досягнул на этот раз Подвысоцкого, державшегося на Днепре с казацкими чайками. У Жолковского не было никаких судов для его преследования. По словам польского историка, война с казаками покрыла славой предводителя войска и войско польское. Чтоб не уменьшить сияния славы, Жолковский поручил черкасскому подстаростию уговорить Подвысоцкого приостановить разорение панских имений, которым тот занимался, как казацким промыслом и ремонтировкой. Письмо Жолковского было сообщено предводителю казацкого флота, и он отвечал на него Жолковскому обычным в казаках выражением покорности, которое так удивляет нас в письмах Богдана Хмельницкого к вельможным панам даже после побед над ними.

Низкопоклонной учтивости научила казаков польская шляхта; отвагу и предприимчивость внушало им невозможное, по казацкому толку, положение дел в шляхетской республике. Слышно было о Кремпском, что он со своими недобитками удалился за Пороги, где «на курене» как выражались казаки, сидело около пятисот казаков. Он держал себя смирно и «złości żadney potym nie wyrządzał», говорит Бильский.

А Наливайка (продолжает польский летописец) велел гетман оковать и послал королю вместе с шестью другими разбойниками, которых вскоре потом обезглавили; Наливайка же держали до самого сейма. Панская Немезида требовала кровавой жертвы в присутствии жрецов своих. После сейма, Наливайку отрубили голову, потом четвертовали, и четверти развесили. «Była to osoba krasna», замечает летописец, «mąż kterau nie leda, by to był na dobre obracał, co mu Bóg dał; do tego puszkarz znamienity».

Но казнь, успокаивающая, в подобных случаях, безумное волнение толпы, при тогдашних обстоятельствах панской республики, возымела действие противоположное. Противники унии тотчас же применили к Наливайку классическую легенду о быке Фалариса и распространили в Украине слух, что Наливайко сожжён панами у мидяному волу. В казацких «хроничках», писанных людьми духовными обыкновенно лаконически, вероятно, страха ради польска, он, так же как и Косинский, был представлен мучеником за древнее благочестие. При отсутствии у нас исторической критики, украинские бытописатели до последнего времени поддерживали в своих ещё менее развитых читателях убеждение, будто бы казаки уже со времён Косинского и Наливайка отстаивали вопрос религиозный, что — сказать мимоходом — принесло бы не столько славы казацкой общине, сколько вреда успехам просвещения и мирной гражданственности. Это конечно была болтовня, не очень вредная для нашего сравнительно просвещённого времени; но легенды о замуровании Косинского в каменном столбе и сожжении Наливайка в медном быке произвели много серьёзных смут во времена оны, чему свидетельством может служить одно то, что православие, прозвано в противном лагере, Наливайковой сектой, а все православные — Наливайками. Наконец всё, по-видимому, улеглось в кровавых, или хоть и не кровавых, но полных горечи могилах: пререкания и ядовитые докоры с обеих сторон умолкли; самые могилы враждовавших за церковь и за церковные имущества забыты, сглажены, застроены домами, засажены садами, засеяны хлебом насущным.