История воссоединения Руси. Том 2 - Страница 39

Между тем история полна известиями о казацком добычничанье. В морских походах эти пираты не довольствовались нападением на турецкие корабли: они грабили цветущие побережья Анатолии и Малой Азии, и часто, недели на две, на три, устраивали, варягорусским обычаем, ярмарки среди опустошённой прибрежной страны; на эти ярмарки слетались, как хищные птицы, странствующие по морю и по суше торгаши: греки, армяне, жиды, которые, подобно собакам, питались остатками богатой трапезы своих повелителей турок, и, с инстинктом хищных животных, пронюхивали поживу от казацких набегов. А что это были за ярмарки, можно судить по одному тому, что по свидетельству Жолковского, они «разорили в Туреччине до основания несколько десятков стародавних главных городов, не считая мелких, которые пожгли и опустошили». Таким образом, кроме стад, кроме лошадей, которых казаки угоняли, в случае удачного похода, из окрестностей Тягини, Белгорода, Килии и других поднестровских и заднестровских городов, кроме пленников и пленниц, которых они старались захватить ради выкупа, или для продажи панам, наконец, кроме так называемого «турецкого добра», оружия, конской сбруи, одежд и сафьянов, они привозили домой чистое золото и серебро.

Но область их эксплуатации не ограничивалась миром «бусурменским», где, по их мнению, и сам Бог велел пустошить и грабить: они ту же практику прилагали к единоверным «волохам», как назывались у них вообще жители Молдавии и Валахии; предание гласит, что даже из Венгрии Наливайковы казаки были удалены немецким императором за их нестерпимое хищничество, и Гейденштейн подтверждает это предание, говоря, что Наливайко вернулся из-под Мункача «обременённый добычею». По современной белорусской летописи, казаки, приглашённые правительством воевать шведов, распоряжались на своих стоянках и переходах, как разбойники, и всё из-за добычи. Летописец положительно говорит, что они опустошили город Витебск, набрали в нём много золота и серебра; и по этому поводу рубили знатных мещан по-неприятельски; а возвращаясь домой, каждый из них захватил с собой по нескольку женщин и детей в неволю, совершенно так, как делали они в Туреччине. Лишь только кончился шведский поход, наступил поход московский, в пользу названного Димитрия, которого самозванство, очевидно, устроено кем-нибудь из казацких приятелей, пограничных панов, по образцу тех самозванцев, которые давали случай казакам и казаковавшим землевладельцам вторгаться в Волощину. В московском походе очутилось на первый раз 12.000 запорожцев, а в смутное время Московского государства всё Запорожье, все городовые и панские казаки занялись эксплуатацией единоверцев своих, без малейшего оттенка религиозности, приписываемой нашими историками даже ополчению Наливайка. Таким образом от Синопа и Трапезонта до северных городов Московщины, от берегов Дуная до восточного балтийского поморья, мирное население платило казакам вольную и невольную дань, по мере их домогательства, жадности к добыче и дикой отваги. Куда же девали они свои сокровища?

Вопрос этот разрешится сам собой, когда мы сопоставим «казацкий народ» с «народом шляхетским».

Силой последовательности действий, свойственной человеческим обществам, силою той неуклонности, с которой, как верная, так и ложная идея общественная доходит до своего торжества или уничтожения, эти два стана, не признававшие взаимно друг за другом названия народа, но называвшиеся так и называемые так другими, должны были вести борьбу за своё материальное и нравственное, за своё бытовое и политическое существование. Это была борьба безземельных с землевладельцами, и при том с такими, которые присвоили себе неслыханные политические права. Паны содержали свои ополчения или на счёт «кварты», назначенной с королевских имений для так называемого кварцяного войска, или на свои собственные средства, получаемые с имений. Напротив, казаки ополчались для войны с врагами христианства, со своими соседями христианами и с самими панами на счёт одной добычи своей. Их собственное содержание в походе, их оружие, военные снаряды и даже содержание домашних, в оставляемых позади («за шеломянем») хуторах, сёлах и городах, — всё это надобно было извлечь из военного промысла, если не считать заработков рыболовных и охотничьих, сравнительно скудных.

Пора нам отнестись к истории казачества по-будничному. Перестанем искать в ней художественного воспроизведения Бовы Королевича, избивающего Полканов, Маркобрунов и других страшных воителей. Театральные подмостки, с которых нам показывали украинских героев, не привлекают больше любопытства нашего; за богато расписанными декорациями сказывается нам артистическое убожество. Конечно, для нашей умственной лени всегда будут нужны авторитеты между историками и великие воины между историческими личностями; но время всё-таки берёт своё даже и над классически заправленным образованием.

Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы

начинают занимать развитую критикой российскую голову, хотя бы даже и замороченную немного классицизмом. История предков наших влияет неизбежно на события нынешнего дня нашего; деяния предков наших — каковы бы они ни были, малые, или великие, позорные, или достохвальные — неотразимо будут господствовать над судьбой наших детей и внуков, подобно таинственному, неизбежному гороскопу. Из театралов, довольных интересными случайностями, приходится нам обратиться в озабоченных разведывателей, почему предкам нашим было не до сценической картинности, не до костюмировки. Из людей, для которых история была чужой бедой или чужим счастьем, мы должны стать людьми, сводящими с ней старые счёты, в избежание штрафа за нашу беспечность… Потщимся всячески «уразуметь истину», хотя бы даже ценой самоуничижения в глазах тех, чьи предки, по сказанию величавых историков, были безупречные, достохвальные рыцари. Не поскучаем даже повторениями, лишь бы утвердить в сознании своём, что мы такое, и как дошли до нынешнего нашего Я.