История воссоединения Руси. Том 2 - Страница 78

Общественная позиция казаков сделалась теперь совсем иной, против того, какой была она прежде. Люди так называемые статейные начали встречать между казаками не одних только промышленников, зарабатывающих казацкий хлеб свой гайдамачеством. Давая казачеству контингент, мещане находили в нём отклик на свою тесноту, которую они терпели от польского права — сперва в ремёслах, независимо от религии, а потом в религии, со стороны ремёсел, промыслов и торговли, как этому образчиком служит выказавшееся во всей резкости притеснение брестских мещан. Их ударили разом и по душе и по карману, этой второй душе самых бездушных людей. Десперация была явлением естественным и зловещим: братчики церковные делались братчиками войсковыми, а потом — наоборот. Отклик на мещанские жалобы бывал различный, смотря по контингенту, который мещанство доставляло казакам. Начнем с низшего.

В казаки рвалась, прежде, всего, ремесленная молодёжь, люди не женатые, не связанные хозяйством и семьёй. Оттого мы в кобзарских думах встречаем такие типы, как Ивась Канивченко, от которого старушка мать должна была запирать необходимую принадлежность тогдашнего дома — оружие; оттого кающиеся на море казаки дают обет почитать старшего брата за отца, «а сестру ридненьку — за неньку» (они грубо вырывались из семейного круга); оттого, наконец, Запорожскому Войску присвоен даже поляками официальный титул паны молодцы (panowie moloycy). Бежала молодёжь в казаки отовсюду, где домашний или общественный режим был для неё не по вкусу. Отсюда — потребность juvenilem etatem suam consolare. Как pyкодайные слуги бежали от гордых и взыскательных панов, так молодики покидали отцов или цеховых хозяев. Бежали в казаки даже от «школьной чаши», от «крупного гороху», которым закармливали молодёжь в тогдашних суровых училищах. Вслед за ними «драбантовали» в казацкие купы и люди постарше, такие, которым случалось быть войтами и бурмистрами, но которые удаляемы были с бесчестием из магистратских «лавиц» за несогласие на унию, или за то, что поссорились и подрались при запечатывании церкви с каким-нибудь отступником, в роде известного истории киевского войта Ходыки, или с отступником попом, или даже с паном подстаростием. Наконец, шли в казаки и спекулянты, имевшие даже собственные човны, следовательно и свой почт между убогими казаками, по подобию шляхты, которая входила в состав казацкого войска с собственными ротами. Отсюда-то в казацком товаристве такое процветание ремёсел, что даже немцы обратили на него внимание, и вот почему для колонизаторов Украины особенно было интересно повыписать из казацкого войска «всех людей, занимающихся какими бы то ни было ремёслами». В ремесленниках настояла тогда такая надобность, что Ян Замойский, устроив себе город Замостье, привлекал из-за границы иностранных ремесленников, потому что свои, вместо того, чтоб содержать панские замки, выделывать панам сафьян, строить конскую сбрую и исправлять в походах всякую техническую службу, геройствовали в казацком войске. Но, может быть, чувствительнее самого отсутствия ремесленных людей и опаснее всякого геройства их в казацких купах, была та связь, которую устраивали эти сбившиеся и сбитые с дороги люди между казаками и мещанами. В числе вольных и невольных изгнанников, мечтательных, как все эмигранты, готовых на политические крайности, как все глубоко оскорбленные люди, были и попы, вдавшиеся в казачество «с десперации», как свидетельствует Захария Копыстенский. Но сдесперовавших, как тогда говорилось, попов, не могло быть между казаками много, так как это был класс вообще оседлый, семейный, запуганный и нравственно надорванный тяжким уделом своим. Гораздо больше было между ними церковников. Это мы видим из современных письмен, в которых наряду с прочими своевольными людьми, предназначавшимися для исключения из казацкого реестра упоминаются и рыбалты.

Рыбалтами назывались тогда, в презрительном смысле, недоучившиеся спудеи различных школ, самоучки философы и литераторы, вроде приходских дьяков, вообще люди, которые принадлежали к церковным хористам, составляли при церквах род нищенского братства, и кормились по богатым дворам, за так называемые божественные псалмы, за представления церковных мистерий, или же за списывание разного рода душеспасительных книжек, вирш и тому подобных монашеских изделий. Рыбалт был полудуховный и полусветский человек, полумонах и полумирянин, во всяком случае, человек, бездомный, перебивающийся изо дня в день без мозольного ремесла, одной своей, так сказать, артистичностью. В глазах панов, ремесленники, бежавшие в казацкий гурт, служили казацкой гидре цепкими лапами; рыбалты должны были представляться им глазами или мозгом этого хищного и ненасытного чудовища. Эти праздные философы видели подальше обыкновенных казаков: они были, в некотором роде, казацкой интеллигенцией. В кобзарской думе о буре на Чёрном море, попович Олексий «по три разы на день бере в руки святе письмо да й читае, простых козакив на все добре наставляе». Это — один из рыбалтов, которые тем и хороши были для казаков, что не исчерпали ещё всю тогдашнюю риторику и философию. Они могли ещё влиять на простые казацкие умы. Доучившиеся философы и богословы, большей частью, теряли ту способность, ради которой собственно учились. Народ, не понимая их премудрости, прокладывал сам себе дорогу в область бесконечного, философствовал своеобразными параболами, легендами, песнями и т. п. Народ, как собирательная личность, в известном смысле, часто превышал присяжных блюстителей души своей. И что же? Неужели наставления таких людей, этих казакующих рыбалтов ограничивались только пятой заповедью, которую певец приключений Олексия поповича избрал темой для своего простодушного эпоса? Нравственные интересы Олексиев поповичей среди Запорожского Войска, без сомнения, были посложнее тех, которые связывали тогдашнюю поповскую или мещанскую семью, расторгаемую казачеством: дело шло о связи народа с церковью, в которую паны да иезуиты вколачивали клин за клином; шло дело о связи материальной силы с нравственной и, наконец, о связи русского мира воедино. Рыбалты всему этому содействовали. Малые земли, ничтожные скитальцы, едва поднявшиеся над уровнем примитивного невежества, содействовали явлению великому. В истории человечества такие примеры бывали.