История воссоединения Руси. Том 2 - Страница 81

В то время процветал среди монашествующей братии способный к такому нищанью и канюченью Исаия Купинский, впоследствии киевский митрополит. Происходя из древнего дворянского рода, он имел много приятельских связей с панскими домами, и не одного человека, вроде князя Василия, подвинул, своими внушениями, на доброе дело. Так, нам известно, что он выпросил у князей Вишневецких значительные займища под Густынский и Ладинский монастыри, которые мало-помалу создал и снабдил всем необходимым посредством своих напоминаний панам о мимотечности всего земного, о неминуемой расплате за всё, в чём слабейший брат наш когда-либо нами обижен, о том, что только милостивые помилованы будут, и о великой радости видеть лицом к лицу божество, незримое очами грешными. Замечателен факт, что все великие жертвователи (за неимением больших) на просвещение православного народа, через посредство типографий, школ или монастырей, — приносили жертвы свои накануне перехода своих домов на сторону врагов православия. Когда созидался от их имени славяно-русский храм, в нём собирались люди, чужие создателям и благодетелям его, а дети первых ктиторов молились уже под католический орган и шептали латинские слова, выкованные где-то далеко от русской земли, подобно бесконечной цепи, накидываемой на всю вселенную. Так отошли прочь от напечатанных в их имя книг, от построенных на святую память о них церквей и заложенных на прославление их великодушия училищ — наследники Григория Ходкевича, Василия Острожского и современных им панов Загоровских, Вишневецких, Проскур, Корецких, Чорторыйских; отвернулись они в сторону и пошли в жизнь путём, противоположным предковскому. Мысль грустная, но она подтверждается ещё одним примером. Тот же Исаия Купинский, который создал руками Вишневецких и других панов два монастыря, в 1615 году получил из рук жены мозырского маршала Степана Лозки, Анны Степановны, урождённой Гулевичевой «наследственные (гулевичевские) имения, пользующиеся дворянскими правами и вольностями, под монастырь ставропигии патриаршеской, под школу детей, как дворянских, так и мещанских, и, сверх того, под гостинницу для духовных странников веры восточной кафолической церкви». Дальнейшие слова этого драгоценного в истории нашего просвещения дарственного акта: «я с давних времён умыслила сделать добро для церкви Божией», в переводе на житейский язык, означают, что она умыслила только тогда, когда была убеждена к тому религиозным красноречием инока, которому, по порядку дел человеческих, принадлежала и самая фраза: она исключает подозрение родных в наушничанье и выставляет Анну Гулевичеву самодеятельной в своём поступке; а самодеятельности нельзя предположить даже и в мудрой княгине Ольге: и та, без всякого сомнения, была уловлена в царство истины безымянными для нас «ловцами человеков». При каких обстоятельствах совершилось благотворное пожертвование, видно из того же акта, дышащего тогдашним тревожным и бесправным временем. «А чтобы та фундация», написал Купинский от имени Гулевичевны, «возымела своё действие (могла ведь и не возыметь), то я тотчас же в тот двор с землёй духовных и светских православных, именно: правоверного священно-инока отца Исаию Купинского и других из монашествующих, также и школу, ввела и ввожу, отдавая им то в действительное владение и заведывание». Таким образом крепость была снабжена гарнизоном, и кто бы стал отрицать права Купинского с его братией, тому предстояло два процесса: один юридический, а другой кулачный. Повторилась история с Жидичинским монастырём для введения в действительное владение и распоряжение сделанным пожертвованием.

Зная уже, что дочь православной жертвовательницы, София, вошла в католическое семейство; зная власть или верховодство тогдашних мужчин над «белыми головами», мы не совсем без основания можем предположить повторение над Анной Гулевичевной той сцены, которую совершил в Острожском замке князь Василий над вдовой своего брата. Хмельнитчина,своими пожарами, сделала нашу старину темнее обыкновенного. Поэтому семейная история панов Аксаков и Лозок, в дарственном акте, представляет полный лад, и сам Sędzia Jan Aksak скрепил его. Но этот pan Sędzia умел казуистически присвоить себе часть имений князей Половцев, а его сын и внуки, уже в начале Хмельнитчины, устроили в домашнем кругу сцену разбоя и грабежа на широкую ногу, с полнейшим родственным скандалом (о чём будем иметь случай говорить в своём месте). Натура Аксаков, как мы видим, была, что называется, gwałtowną. Что касается до натуры Гулевичей, то они заявили такую же гвалтовность во времена Косинского. Все говорит нам, что, при тогдашнем разделении руси на части в пользу модной и господствующей польщизны, новому поколению давался ход, противоположный отеческим преданиям; что совесть матери возмутилась за дочь, встревожилась за будущность, как её, так и своей собственной души, и что, имея, по Литовскому Статуту, право располагать своим веном как угодно, она охотно вняла милосердому к бедствующим единоверцам иноку. Мешать ей в этом не стоило, хотя дарственный акт отзывается страхом вмешательства. Такой человек, как Sędzia Kijowski, должен был провидеть в недалёком будущем переход законным путём всех схизматических церквей и их имений в лоно Kościoła Rzymskiego. Уния лишила уже схизматическое общество церковной иерархии. Долго ли устоит оно на своей вере при одних киевских архимандритах? Конечно, пан Аксак, равно как и все гвалтовные натуры, не в состоянии был проникнуть ни в милосердую душу Иова, при имени которого вспоминаются слова: «Он бе светильник горя и светя», ни в замкнутую душу Конашевача-Сагайдачного, о котором ни единым словом не помянуто у Журковского, точно как будто и не было его меж теми знатными казаками, которых новый воевода угощал humanissime. Не слыхать было в то время ни про того, ни про другого. Это показывает, что оба подгорца думали свою крепкую думу без шуму. Приближалось великое время. Оно предвиделось, то есть должно было предвидеться, такими людьми. Стеснённая со всех сторон враждебными апрошами русская церковь была накануне своего возрождения.